Живая память: как опыт поколений перетекает через время или на чем строится идентичность
Эта публикация продолжает цикл статей социолога Алексея Семенова-Труайя о феномене памяти и попытках государства поставить его себе на службу.
Как устроена природа памяти? Мы знаем, зачем её изучать и как это делать. Теперь время понять, что именно мы изучаем.
Как именно работает передача опыта между поколениями? Почему одни традиции живут тысячелетиями, а другие исчезают за десятилетие? Каким образом прадед, умерший 70 лет назад, влияет на решения правнука, который никогда его не видел?
Ответ лежит в механизмах, которые физики назвали бы транспортными процессами — трансляции и трансмутации социальной памяти. Если первая консервирует и передаёт неизменное, то вторая преобразует и обновляет. Вместе они создают парадоксальное единство: стабильность через изменение, изменение через верность.
Энергетика передачи: термодинамика поколений
Представьте социальную память как реку энергии, текущую сквозь поколения. В терминах социальной термодинамики трансляция — это ламинарный поток, упорядоченное движение без турбулентности. Каждое поколение аккуратно передаёт следующему устоявшиеся образцы: как держать ложку, какие слова говорить на похоронах, в кого верить, кого бояться.
Трансмутация — напротив, турбулентный вихрь, где энергия перераспределяется, создавая новые паттерны. Молодой программист отказывается от карьеры инженера, к которой его готовили три поколения семьи. Девушка из консервативного села становится урбанисткой и меняет представления о женских ролях для своих племянниц.
Обе формы необходимы. Только трансляция без трансмутации превращает общество в окаменелость — вспомните закрытые традиционные сообщества, где любое отклонение карается остракизмом. Только трансмутация без трансляции — это хаос, потеря идентичности, аномия.
Здоровая социальная система балансирует между двумя полюсами, как канатоходец. Проблема в том, что канат постоянно раскачивается.
Как рождается мастер
Передача памяти не происходит мгновенно, как загрузка файла. Это многоступенчатый процесс, напоминающий мифическую алхимическую трансмутацию — превращение свинца в золото. Социологи выделяют три последовательных этапа, через которые проходит каждый, кто становится носителем традиции.
Первая ступень: подражание как вера. Шестилетний мальчик смотрит, как дед точит нож на точильном камне. Движения кажутся простыми, но попытка повторить оборачивается царапинами и испорченным лезвием. Дед терпеливо показывает снова: угол, нажим, ритм. «Главное — чувствовать металл». Мальчик не понимает, как можно «чувствовать металл», но верит.
Подражание — это акт веры в авторитет предков. Ребёнок не может проверить рациональность каждой практики, у него нет для этого ни времени, ни ресурсов. Он просто копирует образец, заложенный кем-то из авторитетных носителей культуры. В традиционных обществах эти образцы мифологизировались — «так делали боги», «так завещали первопредки».
В современном мире мы не обращаемся к богам, но механизм тот же. Молодой врач копирует стиль работы своего наставника. Начинающий писатель подражает интонациям любимого автора. Мигрант второго поколения воспроизводит семейные ритуалы, не всегда понимая их смысл, — просто «так делала бабушка».
Эта ступень создаёт генеалогическую память — представление о «правильном» способе действия, санкционированное авторитетом предков. Антропологи обнаружили, что дети всех культур проходят через фазу «ритуальной точности» примерно в 4–7 лет — они яростно настаивают на соблюдении всех деталей обряда, даже тех, которые взрослые считают необязательными. Это не педантизм, а инстинкт сохранения культурного кода.
Вторая ступень: понимание через действие. Подросток, научившийся точить ножи, теперь делает это автоматически. Но однажды ему попадается незнакомый тип стали, и старый способ не работает. Лезвие крошится. Нужно что-то менять. Угол? Нажим? Скорость?
На этой ступени начинается творчество. Ученик овладевает не только внешней формой действия, но и его внутренней логикой. Он начинает понимать, почему вещи делаются именно так, а не иначе. Это знание кристаллизуется в материальной культуре — инструментах, вещах, которые несут память о правильном способе их использования.
Немецкий культуролог Ян Ассман назвал это памятью вещей. Каждый топор, каждая икона, каждая книга — это не просто объект, а застывшая инструкция. Археолог, нашедший древний гончарный круг, может реконструировать технологию — вещь «помнит» руки мастера.
В цифровую эпоху «память вещей» трансформировалась. Интерфейсы приложений, архитектура городов, алгоритмы рекомендаций — всё это материализованная память о том, как «правильно» жить, общаться, потреблять.
Молодой человек, выросший со смартфоном, буквально не может представить себе мир без постоянной связи — для него это не технология, а естественная среда обитания.
На второй ступени память становится коммуникативной — она существует в языке, в историях, которые рассказывают друг другу члены сообщества. «А помнишь, как мы?..» — эти разговоры не просто ностальгия, а непрерывная работа по переосмыслению прошлого, извлечению из него новых смыслов для настоящего.
Третья ступень: от ученика к учителю. Мастер — это тот, кто не только знает традицию, но может её артикулировать и передать. Он становится источником трансляции для следующего поколения.
Но здесь происходит нечто странное.
Обучая другого, мастер неизбежно меняет традицию. Не потому, что хочет, — просто потому, что живёт в другом времени, сталкивается с другими вызовами. Его ученик спрашивает: «А как точить керамический нож?» У мастера нет готового ответа — керамики не было в арсенале его учителя. Приходится импровизировать, вводить новое в старое.
Так запускается трансмутация. Новация должна пройти социальную верификацию — её примет сообщество, если она работает и не противоречит базовым ценностям. Если противоречит — отвергнет. Так память защищает свою идентичность, но не становится окостеневшей.
Социолог Майкл Полани назвал это неявным знанием — той частью опыта, которую невозможно выразить словами. Хирург знает, как наложить шов, но не может полностью объяснить этого знания: рука «знает» лучше, чем язык. Передача «неявного знания» требует длительного контакта ученика и учителя, совместной практики. Именно поэтому мастерские, лаборатории, артели — места, где происходит настоящая трансляция.
Река, которая не меняет русла
В стабильные эпохи трансляция доминирует. Традиция течёт плавно, как полноводная река в широкой долине. Каждое поколение добросовестно воспроизводит образцы предков. Изменения есть, но они микроскопические и накапливаются веками.
Основная цель трансляции — сохранить коллективную идентичность через время. Это особенно критично для малых народов, для которых утрата традиции равна исчезновению. Язык, обряды, способы ведения хозяйства — всё это коды, позволяющие группе узнавать «своих» и отличать их от «чужих».
Трансляция работает через статусные диады: учитель — ученик, родитель — ребёнок, мастер — подмастерье, жрец — послушник. Это всегда асимметричные отношения, где один обладает знанием, а другой стремится его получить. Авторитет старшего не обсуждается — он санкционирован традицией.
Но что происходит, когда авторитет старших рушится?
Пожилая женщина пытается объяснить внуку, как писать письма. «Сначала обращение, потом основная часть, в конце подпись и дата». Внук смотрит на неё с недоумением: «Бабушка, кто сейчас письма пишет? Есть же мессенджеры».
В эпоху экспоненциального технологического роста жизненный опыт старших обесценивается катастрофически быстро. Дед, проработавший 40 лет на заводе, не может объяснить внуку, как устроиться на работу, — его методы безнадёжно устарели. Мать, воспитанная на советских книгах, теряется в цифровой среде, где растут её дети.
Вертикальная трансляция (от старших к младшим) частично заменяется горизонтальной (внутри поколения). Подросток учится не у родителей, а у сверстников через YouTube, TikTok, Discord. Образуются когортные культуры — замкнутые мирки людей одного возраста с собственными кодами, непонятными предыдущему поколению.
Парадокс в том, что
чем быстрее темп изменений, тем сильнее ностальгия, попытка ухватиться за исчезающее прошлое.
Расцвет генеалогических исследований, мода на «бабушкину» эстетику, культ аутентичности — всё это попытки восстановить прерванную трансляцию.
Но простое воспроизведение традиции невозможно. Нельзя войти в одну реку дважды: даже если возродить внешние формы, смыслы будут другими. Современный человек, надевающий народный костюм на фестиваль, не живёт в той системе смыслов, для которой этот костюм создавался.
Трансмутация: рождение нового из старого
Если трансляция — это фотокопирование, то трансмутация — джазовая импровизация. Тема задана традицией, но исполнение всегда уникально.
Трансмутация означает введение инновации в структуру социальной памяти. Это может быть появление совершенно нового типа практик или радикальное переосмысление старых. Главное — новация должна быть социально легитимирована, признана сообществом как ценная.
Социолог Михаил Петров показал, что трансмутация требует особого социального статуса. Не каждый может менять традицию — это привилегия «университетских умов», признанных экспертов, которым сообщество доверяет право на новацию. В традиционном обществе это шаманы, жрецы, старейшины. В современном — учёные, художники, интеллектуалы.
Есть два типа трансмутации.
- Первый тип — дополнение. В существующую систему практик вводится новый элемент, который не разрушает старое, а надстраивается над ним.
Пример: православная церковь адаптировала языческие праздники, наложив на них христианские смыслы. Масленица осталась встречей весны, но получила привязку к Великому посту. Форма сохранилась, содержание трансформировалось.
Современный пример: семейный чат в мессенджере воспроизводит функцию традиционных семейных советов, но в новой технологической оболочке. Бабушка публикует фотографии пирогов, мама координирует встречи, дети делятся новостями — старая функция (поддержание семейных связей) реализуется новым способом.
- Второй тип — переосмысление. Радикальное изменение смысла существующей практики при сохранении внешней формы или наоборот.
Пример: в СССР субботники из религиозной традиции (суббота — день отдыха) превратились в коммунистический ритуал добровольно-принудительного труда. Форма — коллективная работа — сохранилась, но смысл инвертировался.
Современный пример: понятие «семья» радикально переосмысливается в последние десятилетия. От жёсткой патриархальной модели общество движется к множественности форм: нуклеарные семьи, одиночки, совместное проживание без регистрации… Содержание меняется, но потребность в семейных связях остаётся.
Условия успешной трансмутации
Не каждая инновация приживается. Социальная память консервативна — она защищает идентичность от разрушения. Чтобы новация была принята, нужны три условия.
- Первое — функциональность. Новое должно решать реальную проблему лучше, чем старое. Если новый способ не даёт преимуществ, его не примут. Именно поэтому сельские сообщества медленно принимают городские инновации — они не видят в них практического смысла для своего образа жизни.
- Второе — совместимость с ядром ценностей. Инновация может менять периферию культуры, но не должна затрагивать священное ядро — те смыслы, которые определяют идентичность группы. Попытка изменить базовые ценности воспринимается как агрессия и отторгается.
Пример: для традиционного исламского сообщества допустимы инновации в экономике, образовании, технологиях, но недопустимо переосмысление роли женщины или отношения к вере. Попытка навязать западные гендерные нормы воспринимается как культурная агрессия.
- Третье — наличие агентов изменений. Нужны люди с достаточным авторитетом и ресурсами, чтобы продвигать новацию. Если инициатор не пользуется уважением, его идеи проигнорируют, каким бы прекрасными они ни были.
Традиция как синтез стабильности и изменения
Долгое время традицию противопоставляли модернизации. Макс Вебер считал традиционное общество обречённым на вытеснение рациональным. Модернизация виделась как отказ от традиции ради прогресса.
История показала наивность этой идеи. Традиция — не окаменелость, а живой механизм адаптации. Эдвард Шилз писал, что традиция — это «вариации на тему», а не слепое повторение. Каждое поколение исполняет старую мелодию по-новому, сохраняя узнаваемость, но внося свежесть.
Парадокс традиции: она даёт свободу через ограничение. Джазовый музыкант импровизирует на основе стандартных гармоний — если бы не было рамок, не было бы и свободы, только хаос. Так и социальная традиция: она задаёт координаты, внутри которых возможно творчество.
Немецкий социолог Никлас Луман предложил радикальную переформулировку: традиция — это не прошлое, а способ обращения с прошлым в настоящем. Мы выбираем из прошлого то, что считаем традицией, и отвергаем остальное. Традиция конструируется заново каждым поколением.
Это объясняет, почему разные группы имеют разные традиции, хотя живут в одном обществе. Городская интеллигенция культивирует одни традиции, сельские жители — другие, мигранты — третьи. Каждая группа селектирует из общего прошлого то, что соответствует её нынешним потребностям.
Цифровая революция: ускорение или разрыв?
Последние 20 лет человечество переживает трансформацию, сравнимую разве что с неолитической революцией. Цифровые технологии радикально изменили способы хранения, передачи и преобразования памяти.
Раньше забвение было нормой, память — исключением. Люди помнили важное, остальное растворялось во времени. Теперь всё наоборот: каждый пост, каждая фотография, каждый лайк фиксируется навечно. Цифровая память тотальна.
Но парадокс в том, что обилие записей не создаёт памяти. Человек, сфотографировавший концерт вместо того, чтобы его смотреть, не запомнит концерта — только факт съёмки. Внешняя память вытесняет внутреннюю.
Психологи обнаружили «эффект Google» — люди хуже запоминают информацию, если знают, что она доступна в интернете. Зачем держать в голове, если можно загуглить? Но вместе с фактами из памяти уходят смыслы, связи, контекст. Память — это не база данных, а живая ткань ассоциаций.
Алгоритмы социальных сетей создают персонализированные реальности. Каждый живёт в своём информационном пузыре, видит своё прошлое, своих героев, свои интерпретации событий.
Раньше память была по необходимости коллективной — люди смотрели одни новости, читали одни книги, обсуждали одни события. Теперь коллективная память распадается на миллионы персональных нарративов, не пересекающихся друг с другом.
Это создаёт новую проблему: как договариваться о базовых фактах, если у каждой группы свои «факты»? Если мы даже не можем согласиться, что произошло вчера, как строить общее будущее?
Но есть и позитивные сдвиги. Цифровые технологии создали принципиально новые каналы передачи опыта.
Онлайн-курсы, вебинары, YouTube-туториалы демократизировали доступ к мастерству. Бабушка из сибирского посёлка может учиться каллиграфии у японского мастера. Подросток в провинциальном городе получает доступ к лучшим лекциям мировых университетов.
Трансляция становится глобальной и горизонтальной. Исчезает монополия учителя — ученик может собрать своё образование из десятков источников. Это даёт невероятную свободу, но и лишает устойчивых ориентиров.
Прерванная трансляция
XX век оборвал нити преемственности в российском обществе несколько раз. Революция уничтожила дореволюционные элиты и их культурный капитал. Коллективизация разрушила крестьянскую цивилизацию. Репрессии выкосили интеллигенцию. Война прервала жизни миллионов семей. Перестройка обесценила советский символический капитал.
Результат — общество с разрывами в памяти, где младшие поколения часто не могут опереться на опыт старших, потому что этот опыт относится к миру, которого больше нет.
Социолог Юрий Левада описал этот феномен как «отложенную травму». Травматические события не были проработаны, не получили символического завершения. Они остались «незакрытыми гештальтами» — незаконченными историями, которые передаются от поколения к поколению как немое беспокойство.
Современная российская семья часто не знает своей истории глубже второго колена. Спроси у тридцатилетнего, кем были его прадеды, — в лучшем случае получишь обрывки информации. Генеалогическая память истончилась до критического уровня.
Это создаёт хрупкость идентичности. Человек без корней — как дерево на мелкой почве, первая буря может вырвать его с корнем. Отсюда — ностальгия по СССР у тех, кто в нём не жил, поиск «исконных» традиций, часто изобретённых недавно, попытки сконструировать прошлое, которого не было.
Кейс: пандемия как ускоритель трансмутации
2020–2022 годы стали естественным экспериментом по принудительной трансмутации. Локдауны заставили миллиарды людей одновременно изменить базовые практики — работу, обучение, общение, досуг.
Что произошло с механизмами памяти?
Разрыв трансляции. Бабушки перестали видеться с внуками. Студенты учились через экран. Новые сотрудники вошли в компании, не пройдя ритуалов адаптации. Практики, которые передавались через личный контакт, повисли в воздухе.
Принудительная трансмутация. Люди, которые годами сопротивлялись удалённой работе, за неделю освоили Zoom. Учителя, не признававшие цифровых технологий, начали вести онлайн-уроки. Произошло то, на что в обычных условиях ушли бы годы.
Новые ритуалы. Появились пекари-любители, выпекавшие хлеб на карантине, — возрождение древнейшей домашней практики. Семейные ужины по видеосвязи, балконные концерты, поддержка соседей — неотрадиционализм в цифровой упаковке.
Сейчас, спустя несколько лет, видно: часть новаций закрепилась (гибридная работа, онлайн-образование), часть отвергнута (виртуальные обнимания никогда не заменят настоящих). Память селектирует, что сохранить из экстраординарного опыта.
Живая река
Социальная память не музей — это живая река, которая никогда не течёт одинаково дважды. Трансляция и трансмутация — не противоположности, а два полюса единого процесса. Без трансляции нет идентичности. Без трансмутации нет адаптации.
Современный мир ставит перед этими механизмами беспрецедентные вызовы. Скорость изменений такова, что трансляция не успевает консолидировать опыт, а трансмутация происходит хаотично, без социальной верификации. Мы живём в эпоху, когда старые механизмы передачи опыта дают сбой, а новые ещё не сформировались.
Какие сценарии возможны?
- Сценарий фрагментации: коллективная память окончательно распадается на миллионы персональных пузырей. Общество теряет способность договариваться о базовых смыслах. Конфликт нарративов нарастает.
- Сценарий неотрадиционализации: реакция на хаос — попытка восстановить «традиционные ценности», часто мифические. Усиление вертикали власти, апелляция к «исконным» формам жизни. Риск — окостенение, утрата способности к адаптации.
- Сценарий новой связности: создание новых институтов и практик, которые позволят сохранять идентичность в условиях стремительных изменений. Гибридные формы, где цифровое и традиционное не противоречат, а дополняют друг друга.
Какой из них реализуется — зависит от нас.
Память — это не то, что с нами случается, а то, что мы делаем.
Исчточник: Новая газета
26 ноября, 12:24