КПРФ на своем съезде признала зловредной ошибкой доклад Хрущева о «культе личности» и репрессиях. Прогиб засчитан
А как скинули товарища Хрущева… Не простивших сдали всех до одного. И отдали предпочтенье непрощенным, Так и Сталин оказался ничего.
Не вернули в Мавзолей — и то спасибо, Но ругать его не стоит больше зря: Что уж толку говорить про перегибы, Если снова стали строить лагеря?
Нателла Болтянская, «Краткий курс истории партии»
Девятнадцатый съезд КПРФ объявил «ошибочным и политически предвзятым» доклад Никиты Хрущева «О культе личности и его последствиях», сделанный 25 февраля 1956 года на закрытом заседании Двадцатого съезда КПСС. Поскольку он «содержит подтасованные факты и лживые обвинения в адрес И.В. Сталина, искажает правду о его государственной и партийной деятельности».
Таким путем КПРФ собирается «восстанавливать полноту исторической справедливости в отношении выдающейся фигуры отечественной мировой истории», признав, как говорили на съезде, «несостоятельность множества обвинений против вождя», и в первую очередь — содержащихся в докладе Хрущева.
Также КПРФ требует устанавливать памятники, открывать музеи и вернуть прежнее имя Сталинграду.
Тогда бы уж сразу и переименовались — в «партию Ленина–Сталина»…
Все это было бы смешно, если бы не было возмутительно. Потому что речь идет об оскорблении памяти миллионов жертв сталинских репрессий, лишь о части которых было сказано в докладе Хрущева. А о надругательстве над той самой «исторической правдой», защищать которую зюгановцы (сознательно не называю их коммунистами) клянутся даже более рьяно, чем единороссы.
Впрочем, о чем это я?
«Правда — то, что сейчас во благо королю, все остальное — ложь и преступление», — как писали братья Стругацкие…
…Доклад Первого секретаря ЦК КПСС Никиты Хрущева на Двадцатом съезде — это больше сорока страниц текста.
Хрущев начинает доклад с заявления о недопустимости возвеличивания одной личности, превращения ее в какого-то сверхчеловека, обладающего сверхъестественными качествами: «Этот человек будто бы все знает, все видит, за всех думает, все может сделать; он непогрешим в своих поступках».
Такое понятие о Сталине, говорит он, культивировалось у нас много лет. И «в связи с тем, что не все еще представляют себе, какой огромный ущерб был причинен сосредоточением необъятной, неограниченной власти в руках одного лица, Центральный Комитет партии считает необходимым доложить съезду материалы по этому вопросу».
Первый секретарь напоминает, как «сурово осуждали классики марксизма-ленинизма всякое проявление культа личности» и как Ленин «своевременно подметил в Сталине именно те отрицательные качества, которые привели позднее к тяжелым последствиям». И цитирует розданное делегатам знаменитое «Письмо к съезду» — получившее широкую огласку лишь после Двадцатого съезда, письмо Ленина, написанное в декабре 1922 года:
«Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью… Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т.д.».
Тогда Сталина оставили в должности — но, говорит Хрущев, «те отрицательные черты Сталина, которые при Ленине проступали только в зародышевом виде, развились в последние годы в тяжкие злоупотребления властью со стороны Сталина, что причинило неисчислимый ущерб нашей партии».
И дает Сталину уничтожающую характеристику — выглядящую (как и многое в докладе) пугающе злободневной:
«Сталин проявлял полную нетерпимость к коллективности в руководстве и работе, допускал грубое насилие над всем, что не только противоречило ему, но что казалось ему, при его капризности и деспотичности, противоречащим его установкам. Он действовал не путем убеждения, разъяснения, кропотливой работы с людьми, а путем навязывания своих установок, путем требования безоговорочного подчинения его мнению. Тот, кто сопротивлялся этому или старался доказывать свою точку зрения, свою правоту, тот был обречен на исключение из руководящего коллектива с последующим моральным и физическим уничтожением».
По его словам, Сталин ввел понятие «враг народа» — и этот термин «сразу освобождал от необходимости всяких доказательств идейной неправоты человека или людей, с которыми ты ведешь полемику, он давал возможность всякого, кто в чем-то не согласен со Сталиным, кто был только заподозрен во враждебных намерениях, всякого, кто был просто оклеветан, подвергнуть самым жестоким репрессиям, с нарушением всяких норм революционной законности. Это понятие «враг народа», по существу, уже снимало, исключало возможность какой-либо идейной борьбы или выражения своего мнения по тем или иным вопросам даже практического значения» (замените «враг народа» на «иноагент», «экстремист» или «нежелательный» — совпадение будет, что называется, до степени смешения. — Б. В.).
Ленин, говорит Хрущев, был непримирим к идейным противникам марксизма, но требовал самого внимательного партийного подхода к людям, которые имели отступления от партийной линии, «советовал терпеливо воспитывать таких людей, не прибегая к крайним мерам».
Сталин же «переходил с позиций идейной борьбы на путь административного подавления, на путь массовых репрессий, на путь террора, действовал все шире и настойчивее через карательные органы»,
«вместо доказательств своей политической правоты и мобилизации масс, он нередко шел по линии репрессий и физического уничтожения не только действительных врагов, но и людей, которые не совершали преступлений против партии и советской власти». При этом «произвол одного лица поощрял и допускал произвол других лиц».
По словам Хрущева, ЦК КПСС создал специальную комиссию по главе с Петром Поспеловым, которой поручил тщательно разобраться в вопросе о том, каким образом оказались возможными массовые репрессии против большинства состава членов и кандидатов Центрального Комитета партии, избранного ХVII съездом ВКП(б) в 1934 году.
Комиссия, говорит он, выяснила, что «многие партийные, советские, хозяйственные работники, которых объявили в 1937–1938 годах «врагами», в действительности никогда врагами, шпионами, вредителями не являлись, что они, по существу, всегда оставались честными коммунистами, но были оклеветаны, а иногда, не выдержав зверских истязаний, сами на себя наговаривали (под диктовку следователей-фальсификаторов) всевозможные тяжкие и невероятные обвинения».
В результате из 139 членов и кандидатов в члены Центрального Комитета партии, избранных на ХVII съезде партии, было арестовано и расстреляно (главным образом в 1937–1938 гг.) — 98 человек, то есть 70%. Хотя 80% участников ХVII съезда вступили в партию в годы революционного подполья и Гражданской войны, основную массу делегатов съезда составляли рабочие, и «совершенно немыслимо было, чтобы съезд такого состава избрал Центральный Комитет, в котором большинство оказалось бы врагами партии».
Такая судьба, однако, говорит Хрущев, постигла не только членов ЦК, но и большинство делегатов ХVII съезда партии:
из 1966 делегатов съезда с решающим и совещательным голосом было арестовано по обвинению в контрреволюционных преступлениях значительно больше половины — 1108 человек.
Почему массовые репрессии против актива все больше усиливались после ХVII съезда партии? — спрашивает Хрущев. Потому что «Сталин к этому времени настолько возвысился над партией и над народом, что он уже совершенно не считался ни с Центральным Комитетом, ни с партией», «полагал, что он может теперь сам вершить все дела, а остальные нужны ему как статисты, всех других он держал в таком положении, что они должны были только слушать и восхвалять его».
После убийства Кирова, говорит Хрущев, массовые репрессии и грубые нарушения социалистической законности начались по инициативе Сталина (без решения Политбюро — это было оформлено опросом только через два дня): было предписано «вести дела обвиняемых в подготовке или совершении террористических актов ускоренным порядком», и «приводить в исполнение приговор о высшей мере наказания немедленно по вынесении судебных приговоров».
При этом отмечается, что «во многих фальсифицированных следственных делах обвиняемым приписывалась «подготовка» террористических актов, и это лишало обвиняемых какой-либо возможности проверки их дел даже тогда, когда они на суде отказывались от вынужденных своих «признаний» и убедительно опровергали предъявленные им обвинения»…
В докладе цитируется телеграмма Сталина и Жданова членам Политбюро от 25 сентября 1936 года: «считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение т. Ежова на пост наркомвнудела» (НКВД. — Б. В.), так как «Ягода оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока, НКВД опоздал в этом деле на 4 года». Эта сталинская установка, говорит Хрущев, «прямо толкала работников НКВД на массовые аресты и расстрелы».
«После того, как были уже ликвидированы все эксплуататорские классы в нашей стране и не было никаких сколько-нибудь серьезных оснований для массового применения исключительных мер, для массового террора, — говорит Хрущев, — Сталин ориентировал партию, ориентировал органы НКВД на массовый террор».
Этот террор, — как констатируется в докладе, — оказался «фактически направленным против честных кадров партии и Советского государства, которым предъявлялись ложные, клеветнические, бессмысленные обвинения», «используя установку Сталина о том, что чем ближе к социализму, тем больше будут пакостить враги, следовательно, тем больше будет и врагов, провокаторы, пробравшиеся в органы государственной безопасности, а также бессовестные карьеристы стали прикрывать именем партии массовый террор. Количество арестованных по обвинению в контрреволюционных преступлениях увеличилось в 1937 году по сравнению с 1936 годом более чем в десять раз».
Теперь, говорит Хрущев, когда расследованы дела в отношении некоторых из этих мнимых «шпионов» и «вредителей», установлено, что эти дела являются фальсифицированными:
«признания многих арестованных людей, обвиненных во вражеской деятельности, были получены путем жестоких, бесчеловечных истязаний».
Он докладывает съезду несколько таких историй — в частности, с Робертом Эйхе (организатором Большого террора в Западной Сибири, как и многие другие, попавшего в жернова той карательной машины, которую создавали и обслуживали. — Б. В.), которого «под пытками понуждали подписывать заранее составленные следователями протоколы допросов, в которых возводились обвинения в антисоветской деятельности против него самого и ряда видных партийных и советских работников».
А также — с Яном Рудзутаком, зампредом Совнаркома и главой Центральной контрольной комиссии, членом партии с 1905 года, пробывшим 10 лет на царской каторге. В протоколе судебного заседания записано заявление Рудзутака:
«Его единственная просьба к суду — это довести до сведения ЦК ВКП(б) о том, что в органах НКВД имеется еще не выкорчеванный гнойник, который искусственно создает дела, принуждая ни в чем не повинных людей признавать себя виновными. Что проверка обстоятельств обвинения отсутствует и не дается никакой возможности доказать свою непричастность к тем преступлениям, которые выдвинуты теми или иными показаниями разных лиц».
Сталин не пожелал с ним разговаривать, он был осужден в течение 20 минут и расстрелян. «Проверкой, произведенной в 1955 году, — говорит Хрущев, — установлено, что дело по обвинению Рудзутака было сфальсифицировано, и он был осужден на основании клеветнических материалов. Рудзутак посмертно реабилитирован».
Хрущев рассказывает, как «искусственно, провокационными методами создавались бывшими работниками НКВД различные «антисоветские центры» и «блоки», как «по материалам следственных дел того времени получается, что почти во всех краях, областях и республиках существовали якобы широко разветвленные «правотроцкистские шпионско-террористические, диверсионно-вредительские организации и центры» и, как правило, эти «организации» и «центры» почему-то возглавлялись первыми секретарями». Как в НКВД составлялись списки тех, чьи дела подлежали рассмотрению на Военной коллегии и им заранее определялась мера наказания. Эти списки направлялись Ежовым лично Сталину для санкционирования предлагаемых мер наказания. В 1937–1938 годах Сталину было направлено 383 таких списка на многие тысячи партийных, советских, комсомольских, военных и хозяйственных работников и была получена его санкция.
«Мы сейчас разобрались и реабилитировали Косиора, Рудзутака, Постышева, Косарева и других. На каком же основании они были арестованы и осуждены? Изучение материалов показало, что никаких оснований к этому не было. Арестовывали их, как и многих других, без санкции прокурора. Да в тех условиях никакой санкции и не требовалось, какая еще может быть санкция, когда все разрешал Сталин. Он был главным прокурором в этих вопросах. Сталин давал не только разрешения, но и указания об арестах по своей инициативе», — говорится в докладе.
«Болезненная подозрительность Сталина привела его к огульному недоверию, в том числе и к выдающимся деятелям партии, которых он знал много лет. Везде и всюду он видел «врагов», «двурушников», «шпионов», — говорит Хрущев. — Имея неограниченную власть, он допускал жестокий произвол. Когда Сталин говорил, что надо арестовать, то надо было принимать на веру, что это уже «враг народа». А банда Берии, хозяйничавшая в органах госбезопасности, из кожи лезла вон, чтобы доказать виновность арестованных лиц, правильность сфабрикованных ими материалов» (и это чрезвычайно актуально сегодня, когда снова «органы не ошибаются». — Б. В.).
Хрущев приводит пример следователя Бориса Родоса — полковника госбезопасности, допрашивавшего и истязавшего множество высших руководящих работников партии, который на заседании Президиума ЦК, куда был вызван, заявил: «Мне сказали, что Косиор и Чубарь являются врагами народа, поэтому я, как следователь, должен был вытащить из них признание, что они враги» (в 1956 году Родос был расстрелян).
…Отдельная тема в докладе Хрущева — роль Сталина в Великой Отечественной войне.
Он говорит, что «если взять многие наши романы, кинофильмы и исторические «исследования», то в них совершенно неправдоподобно изображается вопрос о роли Сталина в Отечественной войне».
Что «до войны в нашей печати и во всей воспитательной работе преобладал хвастливый тон: если враг нападет на священную советскую землю, то мы ответим на удар врага тройным ударом, войну будем вести на территории противника и выиграем ее малой кровью. Однако эти декларативные заявления далеко не во всем подкреплялись практическими делами, чтобы обеспечить действительную неприступность наших границ».
Что Сталин игнорировал предупреждения о нападении Германии в 1941 году, поступившие в том числе от Черчилля: «от Сталина шли указания не доверять информации подобного рода с тем, чтобы-де не спровоцировать начало военных действий».
Что на предложения генерала Кирпоноса — сделанные незадолго до нападения гитлеровских армий на Советский Союз — создать надежную оборону, из Москвы сообщили, что не нужно давать немцам повода открыть против нас военные действия.
Что «когда фашистские войска уже вторглись на советскую землю и начали военные действия, из Москвы последовал приказ — на выстрелы не отвечать, потому что Сталин, вопреки очевидным фактам, считал, что это еще не война, а провокация отдельных недисциплинированных частей немецкой армии, и что если мы ответим немцам, то это послужит поводом для начала войны».
Что игнорировалось все: и предупреждения отдельных военачальников, и показания перебежчиков, и даже явные действия врага. «Какая же это прозорливость руководителя партии и страны в такой ответственный момент истории?» — спрашивает Хрущев. И говорит, что «это привело к тому, что в первые же часы и дни противник истребил в наших пограничных районах огромное количество авиации, артиллерии, другой военной техники, уничтожил большое количество наших военных кадров, дезорганизовал управление войсками, и мы оказались не в состоянии преградить ему путь вглубь страны».
Что «на протяжении 1937–1941 годов, в результате подозрительности Сталина, по клеветническим обвинениям истреблены были многочисленные кадры армейских командиров и политработников. На протяжении этих лет репрессировано было несколько слоев командных кадров, начиная буквально от роты и батальона и до высших армейских центров». При этом «на протяжении нескольких лет командиров всех степеней и даже солдат в партийных и комсомольских ячейках приучали к тому, чтобы «разоблачать» своих старших командиров как замаскировавшихся врагов».
Что «Сталин был очень далек от понимания той реальной обстановки, которая складывалась на фронтах, и это естественно, так как за всю Отечественную войну он не был ни на одном участке фронта, ни в одном из освобожденных городов, если не считать молниеносного выезда на Можайское шоссе при стабильном состоянии фронта». Но «непосредственно вмешивался в ход операций и отдавал приказы, которые нередко не учитывали реальной обстановки на данном участке фронта и которые не могли не вести к колоссальным потерям человеческих жизней».
Пример — Харьковская операция 1942 года, завершившаяся тяжелейшими последствиями. Когда же, говорит Хрущев, уже после войны, Сталину об этом напомнили, «надо было видеть, как он рассердился»: как это так признать, что он, Сталин, был тогда не прав! Ведь он «гений», а гений не может быть неправым.
Все, кто угодно, могут ошибаться, а Сталин считал, что он никогда не ошибается, что он всегда прав. И он никому и никогда не признавался ни в одной большой или малой своей ошибке.
А еще после войны Сталин, по словам Хрущева, «начал громить многих из тех полководцев, которые внесли свой немалый вклад в дело победы над врагом, так как Сталин исключал всякую возможность, чтобы заслуги, одержанные на фронтах, были приписаны кому бы то ни было, кроме него самого»…
Хрущев говорит о массовых депортациях различных народов и о сфальсифицированном «ленинградском деле».
О том, что после войны у Сталина «до невероятных размеров увеличилась мания преследования», и «невероятной подозрительностью Сталина ловко пользовался гнусный провокатор, подлый враг Берия, который истребил тысячи коммунистов, честных советских людей».
О «деле врачей-вредителей», где Сталин «сам вызывал следователя, инструктировал его, указывал методы следствия, а методы были единственные — бить и бить».
О том, как были испорчены отношения с Югославией, — и рассказывает, как Сталин заявлял: «Вот шевельну мизинцем, и не будет Тито. Он слетит», но «дорого нам обошлось это «шевеление мизинцем».
Такое заявление, говорит Хрущев, «отражало манию величия Сталина, ведь он так и действовал: шевельну мизинцем — и нет Косиора, шевельну еще раз мизинцем — и нет уже Постышева, Чубаря, шевельну опять мизинцем — и исчезают Вознесенский, Кузнецов и многие другие», но с Тито так не получилось: «Сколько ни шевелил Сталин не только мизинцем, но и всем, чем мог, Тито не слетел». Потому что «за Тито стояло государство, стоял народ, прошедший суровую школу борьбы за свою свободу и независимость, народ, который оказывал поддержку своим руководителям».
В заключение Хрущев говорит: «Некоторые товарищи могут задать вопрос: куда же смотрели члены Политбюро ЦК, почему они своевременно не выступили против культа личности и делают это лишь в последнее время?» И честно отвечает: «попытки выступить против необоснованных подозрений и обвинений приводили к тому, что протестовавший подвергался репрессиям»…
…Сегодня, после оттепели и перестройки, после телепередач и статей в «Огоньке», «Московских новостях», «Известиях» и «Новом мире», после исследований правозащитников и выступлений политиков, мы знаем куда больше, чем сказал тогда Никита Хрущев в своем докладе.
Но тогда это произвело на страну (информация о докладе и его содержании быстро распространилась — хотя первоначально она предназначалась только для партийных организаций) ошеломляющее впечатление.
По сути, было признано, что многие действия государства были преступными, а те, кого оно преследовало, — невиновными. Что культ личности одного человека принес стране неисчислимые бедствия. И что часть официальной истории страны, закрепленной в книгах, фильмах и учебниках, — ложь.
Что важно: с этим докладом выступал тот, кто был вернейшим сталинцем, кто сам участвовал в политических репрессиях, кто считался при сталинском дворе скоморохом, клоуном и шутом — но нашел в себе силы сказать то, что было необходимо.
И один только этот шаг на весах Истории более значим, чем все зло, которое он свершил и к которому был причастен.
Знаменитый скульптор Эрнст Неизвестный — один из тех, на кого Хрущев в грубой форме «наехал» на выставке авангардистов в 1962 году, — когда Хрущева сняли, позвонил его помощнику и сказал:
«Прошу передать Никите Сергеевичу, что я его действительно глубоко уважаю за то, что он разоблачил «культ личности» и выпустил сотни тысяч людей из тюрем и лагерей. А наши эстетические разногласия перед лицом этого подвига я считаю несущественными»…
Через семь лет именно Неизвестный создаст памятник Хрущеву на Новодевичьем — по просьбе его семьи.
…Не уверен, что многие нынешние делегаты съезда КПРФ вообще читали тот доклад, который единодушно осудили.
Тех же, кто читал, можно спросить: где в нем «подтасованные факты и лживые обвинения» — если с тех пор опубликовано множество материалов, подтверждающих (и усиливающих) все то, что сказано в докладе?
Правда, до сих пор (я рассказывал об этом в «Новой») закрыта часть архивов — причем по воле именно тех, кто не устает призывать к защите «исторической правды» и возмущается «фальсификациями истории».
И правоохранительные органы в последнее время усердствуют по части отмены реабилитации тех, кто стал жертвой сталинских репрессий, и преследования тех, кто сохраняет память об этих репрессиях.
И памятники Сталину продолжают устанавливать — одновременно (и безнаказанно) уродуя мемориалы жертвам репрессий.
Так что КПРФ со своей резолюцией, что называется, в тренде, демонстрируя верховое чутье и лояльность: Никиту, «отдавшего Крым», нынче принято осуждать, а Иосифа — хвалить.
Недаром на съезд — огласить приветствие президента Владимира Путина — приезжал первый зам главы АП Сергей Кириенко.
Источник: Новая газета
8 июля, 15:10