Часть 2. Как изучать то, что существует только в сознании, и принять, что история — это битва интерпретаций
Эта публикация продолжает цикл статей социолога Алексея Семенова-Труайя о феномене памяти и попытках государства поставить его себе на службу.
«Память — не музей, а мастерская», — метафора историка Дэвида Лоуэнталя открывает головокружительную перспективу. Представьте: вы изучаете объект, который в момент изучения меняется. Социальная память — это живой организм, который дышит, растет, болеет, лечится и иногда умирает.
Парадокс очевиден: как исследовать то, чего нет в материальном смысле? Память не лежит в архиве, не стоит на полке музея. Она существует только в сознании людей, но при этом строит города и разрушает империи. Она невидима, как гравитация, но ее эффекты видны повсюду — в том, за кого голосуют избиратели, каких героев выбирают дети, о чем спорят за семейным столом.
Великий переворот: важны не факты, а смыслы
Середина XX века — время, когда наука о человеке совершила коперниканский переворот. Историки внезапно поняли: изучать только королей и сражения — все равно, что изучать океан по пене на его поверхности.
Француз Марк Блок, сидя в нацистском концлагере в ожидании расстрела, писал свою «Апологию истории» и мечтал о науке, которая будет изучать не события, а то, как люди переживают события. Он хотел понять, как средневековый крестьянин видел мир, во что верил, чего боялся. Не хронику, а опыт.
Одновременно социологи делали не менее революционное открытие. Альфред Шюц, австрийский эмигрант в Америке, доказывал: каждый человек живет в своей собственной вселенной смыслов. То, что для одного «освобождение», для другого может быть «оккупацией» — и оба будут правы в своих жизненных мирах.
Но как объединить эти прозрения в единый инструмент познания? Понадобилось полвека экспериментов, чтобы создать то, что мы теперь называем гибридным методологическим комплексом — способом изучения того, что кажется неуловимым.
Объективного прошлого нет
Есть старая притча: рыба не знает, что такое вода, пока не окажется на суше. То же с памятью — ее структуру можно увидеть, только сравнивая с другими культурами.
Возьмем 9 мая 1945 года. Для россиянина это священный день, когда «наши деды» победили абсолютное зло. Для поляка тот же день может означать начало нового рабства — советская оккупация вместо немецкой. Для американца — победу демократии над тиранией. Одна дата, три разных вселенных.
Джон Стюарт Милль в XIX веке вывел золотое правило методов сходства и различия: чтобы понять причину, нужно найти случаи, где она есть, и случаи, где ее нет. Но применительно к памяти компаративный анализ открывает более глубокую истину:
объективного прошлого не существует. Есть только множество субъективных версий, каждая из которых логична в своем контексте.
Пьер Бурдье называл это «объективацией объективации» — способностью увидеть собственные очки, через которые мы смотрим на мир. Сравнивая чужие очки со своими, мы вдруг понимаем: мы тоже смотрим сквозь линзы культурных кодов, исторических травм, групповых интересов.
Не события, а переживания
Вот проблема века: как понять, что чувствует другой человек? Эдмунд Гуссерль в начале XX века предложил революционную идею — изучать не события, а переживания событий. Не то, что было, а то, что люди думают о том, что было.
Представьте: вы берете интервью у пожилой женщины. Она рассказывает о детстве в 1930-х: «Мы тогда жили дружно, соседи всегда помогали друг другу». Вы знаете о голоде, репрессиях, доносах. Кто прав?
Феноменологический подход говорит: правы оба. Историк прав фактически, женщина — экзистенциально. Ее детство действительно было наполнено теплом человеческих отношений — на фоне ужаса это тепло становилось еще драгоценнее. Это не ложь, а правда переживания.
Шюц показал: каждый человек живет в своем «жизненном мире» — уникальной системе смыслов. Задача исследователя не в том, чтобы опровергнуть этот мир, а в том, чтобы его понять. Это требует особого искусства — «заключения в скобки» собственных знаний, способности смотреть на мир глазами информанта.
Представьте актера, входящего в роль. Он должен почувствовать персонажа изнутри, но при этом не потерять себя. Исследователь памяти делает то же самое: входит в чужой мир переживаний, сохраняя аналитическую дистанцию.
Ложь говорит правду
У каждой семьи есть свой миф о себе. «Мы из дворян». «Дедушка был комиссаром». «Наши предки — казаки». Профессиональные генеалоги часто разрушают эти мифы, находя в архивах совсем другую правду. Но для исследователя памяти важен не факт, а миф. Почему семье нужно верить именно в эту версию своего прошлого?
Биографический метод, который развивали Елена Рождественская и Вера Семенова, — это искусство слушать семейные истории. Каждый рассказ — слоеный пирог из фактов, интерпретаций, умолчаний и фантазий.
Флориан Знанецкий еще в 1920-х понял:
мемуары лгут, но эта ложь говорит правду о том, как люди хотят видеть себя. Бабушка рассказывает внуку не то, что было, а то, что должно было быть, — с ее точки зрения.
Метод восстановления истории семьи (ВИС) работает как археология наоборот: вы не раскапываете прошлое, а наблюдаете, как оно меняется с каждым пересказом. Дедушка помнил одно. Отец запомнил по-другому. Сын пересказывает третью версию. И все три версии — правда. Правда о том, что каждое поколение ищет в прошлом оправдание настоящему.
Елена Мещеркина показала в своих исследованиях ветеранов: рассказ о войне — это не хроника событий, а конструирование мужской идентичности. Старик говорит не «как было», а «каким я хочу быть в глазах внука».
Не фото, а автопортрет
Составление родословных — не просто хобби пенсионеров. Генеалогический метод открывает структуру семейной памяти. По тому, кого помнят, а кого забывают, можно понять логику семейных ценностей.
В одних семьях тщательно хранят память о репрессированных — это становится основой идентичности. В других старательно забывают партийных функционеров — стыд за прошлое. Третьи выстраивают генеалогию вокруг интеллигентных предков, вытесняя крестьянские корни.
Генеалогическое древо — это карта того, кем семья хочет быть. Не фотография, а автопортрет.
Русские помнят войну, а не мир
Мы уже упоминали социокоды в первой статье как операционные системы народов. Теперь о том, как их обнаружить и расшифровать.
Михаил Петров первым заметил: у каждой культуры есть базовый код обработки информации. Людмила Логунова развила эту идею: социокод — это «стабилизирующий элемент социальной памяти, включающий коллективный опыт».
Но как его увидеть? Социокод не записан в книгах, не провозглашен в манифестах. Он живет в мелочах: как люди приветствуют друг друга, как организуют пространство дома, как воспитывают детей, какие истории рассказывают.
Русский код можно увидеть в том, что мы помним каждую войну до мелочей, но смутно представляем периоды мирного процветания. В том, что героизируем страдание, а не достижение. В том, что ищем правду-справедливость, а не правду-истину.
Этот код объясняет селективность памяти: почему одни события врезаются в коллективное сознание, а другие скользят мимо. Социокод работает как фильтр реальности, пропуская созвучное и блокируя чуждое.
Юрий Резник назвал это «событийностью» — способностью отдельных моментов концентрировать в себе смысл целых эпох. 11 сентября 2001 года. 9 мая 1945-го. 1917 год. Есть даты, которые работают как линзы — через них вся история собирается в один фокус.
Но вот парадокс: одно событие порождает десятки интерпретаций. 9 мая для москвича — день гордости. Для жителя Таллина — напоминание о начале полувековой другой оккупации. Для берлинца — символ поражения и освобождения одновременно.
Эдвард Азар и Чарльз Маклеланд разработали event-анализ для изучения международных конфликтов. Метод оказался универсальным:
любое значимое событие запускает «веер интерпретаций», и борьба между ними может длиться веками.
Каузальный культурсоциологический анализ Макса Вебера показывает, как интерпретация события в 1917-м определила поведение людей в 1937-м. Как память о войне влияет на внешнюю политику сегодня. События — это не просто то, что случилось. Это точки кристаллизации коллективного сознания.
Рентген ценностей
Метод нравственных дилемм, разработанный Лоуренсом Кольбергом для изучения морального развития, неожиданно оказался эффективным для анализа социальной памяти. Теодор Шанин применил его к изучению крестьянских революций.
Как сегодня россияне относятся к Сталину? Эти оценки — не просто мнения, а проекции глубинных ценностных структур. Одни говорят: «Да, были репрессии, но зато индустриализация!» Другие: «Никакие достижения не оправдывают миллионы жертв!»
Эти позиции отражают фундаментальный выбор: что важнее — коллективное или индивидуальное, цель или средства, порядок или свобода. Споры о прошлом — это на самом деле споры о настоящем и будущем.
Голосование памяти
Интернет совершил с памятью то же, что телескоп — с астрономией. Внезапно стало видно то, что прежде было скрыто. Каждый пост в соцсетях, каждый комментарий — это след коллективного сознания в режиме реального времени.
Контент-анализ превратился из кабинетного занятия в охоту за большими данными. Какие слова россияне чаще всего связывают со Сталиным? Как изменилась риторика о войне за 30 лет? Алгоритмы могут обработать миллионы текстов и найти паттерны, невидимые человеческому глазу.
Анализ виртуального дискурса открыл новый мир. В комментариях под новостями, в мемах и репостах формируются исторические мифы цифровой эпохи. Но можно ли считать лайки «голосованием памяти»? И что происходит, когда алгоритмы начинают определять, что мы помним?
Сетевой анализ показывает, как распространяются нарративы в социальных сетях. Кто формирует повестку? Какие узлы наиболее влиятельны? Как информация превращается в убеждение?
Традиционная архивная работа тоже меняется. Теперь исследователь ищет не только то, что написано, но и то, как написано, с какими эмоциями, для какой аудитории.
Дневник блокадницы и пост в Instagram* могут рассказать об одном событии совершенно по-разному — и обе версии будут правдой своего времени. Важно не только содержание, но и форма: метафоры, умолчания, оговорки.
Карло Гинзбург предложил «уликовую парадигму» — внимание к деталям, по которым можно реконструировать целое. Как детектив по окурку восстанавливает портрет преступника, так историк по обмолвке в письме может понять ментальность эпохи.
Сложность в том, что все эти методы дают фрагменты одной картины. Как собрать мозаику воедино? Здесь нужен междисциплинарный синтез.
Гибридный методологический комплекс — это не просто набор методов, а их органичное соединение, вырастающее из понимания онтологической природы памяти. Поскольку память существует на разных уровнях (семейном, социальном, историческом), ее изучение требует соответствующего инструментария.
Социология объясняет групповые процессы — как формируются коллективные представления. История дает временную перспективу — как меняются интерпретации. Психология раскрывает механизмы индивидуального сознания — почему одно помнится, другое забывается. Антропология показывает культурные контексты — как традиции определяют восприятие.
Но гибридизация — искусство, а не ремесло. Нужно чувствовать, когда количественные данные требуют качественной интерпретации, а личные истории — статистического подтверждения. Это требует от исследователя способности мыслить одновременно на разных уровнях абстракции.
Право на чужую боль
Вот проблема, которую не решают никакие методы. Вы берете интервью у пожилого человека о репрессиях. Он впервые рассказывает семейную тайну, которую хранил полвека. У вас на глазах человек заново переживает травму. Имеете ли вы право на эту боль?
Изучение памяти — не невинное академическое занятие.
Задавая вопросы о прошлом, исследователь заставляет людей вспоминать то, что они предпочли бы забыть. Каждое интервью меняет информанта — он начинает по-новому видеть собственную жизнь.
Квантовая физика знает: наблюдение изменяет объект наблюдения. С памятью происходит то же самое. Исследователь становится соучастником ее конструирования. Это не баг, это фича — но об этом нужно помнить.
Принцип информированного согласия здесь недостаточен. Человек может согласиться на интервью, но не предвидеть, как больно окажется вспоминать. Исследователь должен быть готов остановиться, даже если это разрушит научные планы.
Войны памяти
Как убедиться, что ваши выводы верны? Метод триангуляции — использование нескольких подходов для изучения одного феномена. Если биографические интервью, архивные источники и статистические данные приводят к одному результату — вероятно, вы на правильном пути.
Но важна не только триангуляция методов, но и триангуляция исследователей. Разные ученые, с разными позициями и опытом, могут увидеть разные аспекты памяти. Коллективная работа обогащает понимание.
Скептик спросит: зачем вся эта сложность? Разве недостаточно просто читать учебники истории?
Проблема в том, что учебники пишут победители, а память принадлежит всем.
Конфликты в Ирландии, на Балканах, на постсоветском пространстве — это войны памяти, ставшие реальными войнами. Понимание того, как работает коллективная память, — не роскошь, а необходимость для выживания человечества.
В эпоху искусственного интеллекта методы изучения памяти радикально меняются. Машины могут обрабатывать тексты быстрее любого человека. Но могут ли они понять иронию в письме с фронта? Почувствовать боль в рассказе репрессированного?
Возможно, будущее за симбиозом человека и машины: алгоритмы находят паттерны, люди интерпретируют смыслы. Исследователь будущего станет переводчиком между данными и значениями, между цифрами и человеческими судьбами.
Источник: Новая газета
6 ноября, 09:06